Неточные совпадения
Добчинский. Марья Антоновна! (Подходит к ручке.)Честь имею поздравить. Вы будете в большом, большом
счастии, в золотом платье
ходить и деликатные разные супы кушать; очень забавно будете проводить время.
Пришел солдат с медалями,
Чуть жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем
счастие солдатское?
Да не таись, смотри!»
— А в том, во-первых,
счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай — жив!
Пришел какой-то пасмурный
Мужик с скулой свороченной,
Направо все глядит:
—
Хожу я за медведями.
И
счастье мне великое:
Троих моих товарищей
Сломали мишуки,
А я живу, Бог милостив!
Весело!.. Да, я уже
прошел тот период жизни душевной, когда ищут только
счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..
Когда мы
проходили по коридору, мимо темного чулана под лестницей, я взглянул на него и подумал: «Что бы это было за
счастие, если бы можно было весь век прожить с ней в этом темном чулане! и чтобы никто не знал, что мы там живем».
Я только не захотел
проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании „всеобщего
счастия“.
На
счастье его, в воротах опять
прошло благополучно.
Как
счастье многие находят
Лишь тем, что хорошо на задних лапках
ходят!
Подумаешь, как
счастье своенравно!
Бывает хуже, с рук
сойдет;
Когда ж печальное ничто на ум не йдет,
Забылись музыкой, и время шло так плавно;
Судьба нас будто берегла;
Ни беспокойства, ни сомненья…
А горе ждет из-за угла.
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами воевать ездил, — опоздал, на мое
счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди, милый человек, по земле
ходят, она их за ноги держит, от своей земли не уйдешь.
«Да, — говорил он с собой, — вот он где, мир прямого, благородного и прочного
счастья! Стыдно мне было до сих пор скрывать эти цветы, носиться в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий,
ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты… Боже!»
Ей хотелось, чтоб Штольц узнал все не из ее уст, а каким-нибудь чудом. К
счастью, стало темнее, и ее лицо было уже в тени: мог только изменять голос, и слова не
сходили у ней с языка, как будто она затруднялась, с какой ноты начать.
Лишь только замолк скрип колес кареты по снегу, увезшей его жизнь,
счастье, — беспокойство его
прошло, голова и спина у него выпрямились, вдохновенное сияние воротилось на лицо, и глаза были влажны от
счастья, от умиления.
Он уже не
ходил на четверть от полу по комнате, не шутил с Анисьей, не волновался надеждами на
счастье: их надо было отодвинуть на три месяца; да нет! В три месяца он только разберет дела, узнает свое имение, а свадьба…
— А
счастье, от которого вы с ума
сходите? — продолжала она. — А эти утра и вечера, этот парк, а мое люблю — все это ничего не стоит, никакой цены, никакой жертвы, никакой боли?
Проходя мимо окон Ольги, он слышал, как стесненная грудь ее облегчалась в звуках Шуберта, как будто рыдала от
счастья.
— Одна, дома, вы вдруг заплачете от
счастья: около вас будет кто-то невидимо
ходить, смотреть на вас… И если в эту минуту явится он, вы закричите от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…
Он
ходил по дому, по саду, по деревне и полям, точно сказочный богатырь, когда был в припадке
счастья, и столько силы носил в своей голове, сердце, во всей нервной системе, что все цвело и радовалось в нем.
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения… когда
счастье просится в руки и ускользает… и ваша душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она
пройдет — и все
пройдет с ней…
Он почесал голову почти с отчаянием, что эти две женщины не понимают его и не соглашаются отдать ему в руки то
счастье, которое
ходит около него, ускользает, не дается и в которое бы он вцепился своими медвежьими когтями и никогда бы не выпустил вон.
Неизвестность, ревность, пропавшие надежды на
счастье и впереди все те же боли страсти, среди которой он не знал ни тихих дней, ни ночей, ни одной минуты отдыха! Засыпал он мучительно, трудно. Сон не
сходил, как друг, к нему, а являлся, как часовой, сменить другой мукой муку бдения.
Не насиловать привязанности, а свободно отдаваться впечатлению и наслаждаться взаимным
счастьем — вот «долг и закон», который я признаю, — и вот мой ответ на вопрос «зачем я
хожу?».
— Я не за тем пришла к тебе, бабушка, — сказала Вера. — Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва
хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит
счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..
— Не знаю. Может быть, с ума
сойду, брошусь в Волгу или умру… Нет, я живуч — ничего не будет, но
пройдет полгода, может быть, год — и я буду жить… Дай, Вера, дай мне страсть… дай это
счастье!..
Полина Карповна вдова. Она все вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж у ней был добрый, смирный человек и в ее дела никогда не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит, что молодость ее
прошла бесплодно, что она не жила любовью и
счастьем, и верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и будет любить идеально».
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит в лоне домашнего
счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он,
ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать,
ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне
счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Ощущение
счастья, мне еще неизвестного,
прошло сквозь сердце мое, даже до боли; это была всечеловеческая любовь.
Мы
прошли около всех этих торговых зданий, пакгаузов, вошли немного на холм, к кустам, под тень пальм. «Ах, если б напиться!» — говорили мы — но чего? Тут берег пустой и только что разработывается. К
счастью, наши матросы накупили себе ананасов и поделились с нами, вырезывая так искусно средину спиралью, что любому китайцу впору.
Этот несколько суровый тон сменился горячим поцелуем, и Половодова едва успела принять свой обычный скучающий и ленивый вид, когда в гостиной послышались приближавшиеся шаги maman. У Привалова потемнело в глазах от прилива
счастья, и он готов был расцеловать даже Агриппину Филипьевну. Остальное время визита
прошло очень весело. Привалов болтал и смеялся самым беззаботным образом, находясь под обаянием теплого взгляда красивых глаз Антониды Ивановны.
И Коля, торопясь, вытащил из своей сумки свою бронзовую пушечку. Торопился он потому, что уж сам был очень счастлив: в другое время так выждал бы, когда
пройдет эффект, произведенный Перезвоном, но теперь поспешил, презирая всякую выдержку: «уж и так счастливы, так вот вам и еще
счастья!» Сам уж он был очень упоен.
Если не дойдете до
счастия, то всегда помните, что вы на хорошей дороге, и постарайтесь с нее не
сходить.
Пройти нам удалось немного. Опасаясь во время тумана заблудиться в горах, я решил рано стать на бивак. На
счастье, Чжан Бао нашел между камней яму, наполненную дождевой водой, и вблизи от нее сухой кедровый стланец. Мы поставили односкатную палатку, развели огонь и стали сушиться.
Мы стояли на тяге около часу, убили две пары вальдшнепов и, желая до восхода солнца опять попытать нашего
счастия (на тягу можно также
ходить поутру), решились переночевать в ближайшей мельнице.
Он повиновался молча. Вошел в свою комнату, сел опять за свой письменный стол, у которого сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед тем, взял опять перо… «В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня есть воля, — и все
пройдет…
пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? — ужасно, —
счастье погибло»…
К
счастию, недалеко было от деревни; пока до нее дотащились, да отыскали кузнеца, да все кое-как уладили,
прошли ровно три часа, делать было нечего.
Владимир зачитался и позабыл все на свете, погрузясь душою в мир семейственного
счастия, и не заметил, как
прошло время.
Я не помню, как дошел я до З. Не ноги меня несли, не лодка меня везла: меня поднимали какие-то широкие, сильные крылья. Я
прошел мимо куста, где пел соловей, я остановился и долго слушал: мне казалось, он пел мою любовь и мое
счастье.
По
счастию, меня
ссылали, времени перед княгиней было много. «Да и где это Пермь, Вятка — верно, он там себе свернет шею или ему свернут ее, а главное, там он ее забудет».
Было время, когда полусвободный Запад гордо смотрел на Россию, раздавленную императорским троном, и образованная Россия, вздыхая, смотрела на
счастие старших братий. Это время
прошло. Равенство рабства водворилось.
Какое
счастье вовремя умереть для человека, не умеющего в свой час ни
сойти со сцены, ни идти вперед. Это я думал, глядя на Полевого, глядя на Пия IX и на многих других!..
Между теми записками и этими строками
прошла и совершилась целая жизнь, — две жизни, с ужасным богатством
счастья и бедствий. Тогда все дышало надеждой, все рвалось вперед, теперь одни воспоминания, один взгляд назад, — взгляд вперед переходит пределы жизни, он обращен на детей. Я иду спиной, как эти дантовские тени, со свернутой головой, которым il veder dinanziera tolto. [не дано было смотреть вперед (ит.).]
Когда они все бывали в сборе в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости,
ходила около стола, хлопотала и, вдруг останавливаясь, смотрела на свою молодежь с такою гордостью, с таким
счастием и потом поднимала на меня глаза, как будто спрашивая: «Не правда ли, как они хороши?» Как в эти минуты мне хотелось броситься ей на шею, поцеловать ее руку. И к тому же они действительно все были даже наружно очень красивы.
Утро
проходит тоскливо. К
счастью, Марья Андреевна на этот раз снисходительна и беспрестанно выходит из классной посмотреть, как бы, укладывая, не смяли ее «матерчатого» платья, которое у нее всего одно и бережется для выездов. Мы отвечаем уроки машинально, заглядывая в окно и прислушиваясь к шуму, который производят сборы.
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате
ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и быть не должно. К
счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это бы еще больше в нос бросилось!
Мы, старики,
прошли тяжелую школу, с нами были несправедливы, и мы были несправедливы, и это нас мучило, делало несчастными и отравляло даже то маленькое
счастье, на какое имеет право каждая козявка.
Оставь, оставь… Дай мне хоть двести тысяч, не возьму. Я свободный человек. И все, что так высоко и дорого цените вы все, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей власти, вот как пух, который носится по воздуху. Я могу обходиться без вас, я могу
проходить мимо вас, я силен и горд. Человечество идет к высшей правде, к высшему
счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!
Проходит в бегах неделя-другая, редко месяц, и он, изнуренный голодом, поносами и лихорадкой, искусанный мошкой, с избитыми, опухшими ногами, мокрый, грязный, оборванный, погибает где-нибудь в тайге или же через силу плетется назад и просит у бога, как величайшего
счастья, встречи с солдатом или гиляком, который доставил бы его в тюрьму.
Мать будто чувствовала, что эта гордая и белокурая девушка, которая только что
прошла с таким гневно вызывающим видом, пронесла с собой
счастье или несчастье всей жизни ее ребенка.
Собрав остатки последних сил, мы все тихонько пошли вперед. И вдруг действительно в самую критическую минуту с левой стороны показались кустарники. С величайшим трудом я уговорил своих спутников
пройти еще немного. Кустарники стали попадаться чаще вперемежку с одиночными деревьями. В 21/2 часа ночи мы остановились. Рожков и Ноздрин скоро развели огонь. Мы погрелись у него, немного отдохнули и затем принялись таскать дрова. К
счастью, поблизости оказалось много сухостоя, и потому в дровах не было недостатка.